<<
>>

Новое христианство

1 января 2001 г. человечество вступило в XXI в. и одновременно в третье тысячелетие. Несколько лет назад до этого в мире было прямо-таки мистическое ожидание кардинальных перемен в связи с этим пси­хологическим и календарным рубежом.

Оправдались ли эти ожидания? Был ли рубеж между двумя тысячелетиями подлинным водоразделом в истории человечества? Заставил ли он народы и государства переосмыс­лить свою тысячелетнюю историю? Изменились ли человек и общество с момента возникновения христианства? Воплощены ли в жизнь на ру­беже тысячелетий идеалы Господа нашего Иисуса Христа? Приблизи­лось ли человечество к завещанному им соборному единству? Стал ли мир по крайней мере более справедливым и менее жестоким? Наконец, продвинулся ли современный человек в понимании смысла своего су­ществования, а также стратегической перспективы своего развития в XXI в. и в третьем тысячелетии?

Честный ответ на все эти вопросы будет отрицательным.

Следует констатировать, что человек XXI в. в сущности ничем не отличается от человека начала первого тысячелетия. Его тварная сущ­ность не только не преодолена, но и составляет важнейшую часть его повседневного бытия. Выдающиеся научные открытия и технические достижения, обеспечившие людям власть над природой и облегчившие их труд и быт, не решили, конечно, проблемы Человека, не приблизили его к совершенству. Создавая удивительные машины, человек XX в. не смог ни на йоту улучшить самого себя. Его внутренняя жизнь осталась адом, где поступки не согласуются с желаниями, а стремления к счас­тью, истине, справедливости в корне извращены. Современный чело­век по-прежнему имеет биосоциальную природу. Это значит, что на пер­вом плане у него стоит желудок, и убийственная характеристика К. Маркса в «Немецкой идеологии» о том, что человеку прежде всего надо «есть, пить и делать еще кое-что», сохраняет свое значение.

С другой стороны, современного человека, человека уже XXI в., по-прежнему не устраивает в полной мере материальный, земной мир.

И мож­но сказать, что он, его сознание по-прежнему шире рамок этого мира (как у Ф. Достоевского: «Широк человек! Я бы сузил...»). Его сокровенные на­дежды и чаяния выходят за пределы этого мира. Возможно, это один из главных итогов развития человечества в последние два тысячелетия.

В полной мере надо осознать и то обстоятельство, что все болезни и беды человечества, которые были ему присущи два тысячелетия назад, остались при нем и в начале третьего тысячелетия. И четыре всадника Апокалипсиса по-прежнему триумфально шествуют по нашей планете. В третье тысячелетие мы вступили с войной, голодом, нищетой, нера­венством, религиозной нетерпимостью, болезнями и всеми присущи­ми человеку пороками. Сегодня жить человеку не проще, чем в годы, когда жил Христос. Человечество, как и две тысячи лет тому назад, на­ходится на той же исторической развилке. В начале XXI в., зная меха­низм деструктивного поведения человека, зная, как возникают терро­ризм и духовная деградация, мы снова возвращаемся к ним. Не лишился человек и прежних страхов и комплексов, на которые наложились но­вые, включая осознание его бессилия перед силами природы. В первую очередь все это означает, что христианские ценности, такие как свобо­да, равенство, справедливость, пока не стали универсальными и опре­деляющими для человеческого развития.

В ХХ в. сокрушительное поражение потерпели все богоборческие и антропоцентрические доктрины и концепции. Они были посрамлены идеологически, что выразилось в крушении коммунистического, фа­шистского и отчасти либерального проектов всемирной истории. Они были посрамлены и технологически, что проявилось в крушении всей прометеевой цивилизации, а в более широком смысле слова — круше­нии идеи прогресса. Более того, на рубеже тысячелетий выявилось дра­матическое рассогласование научно-технического, социального и мо­рального прогресса.

Столь же очевидно, что и христианство, да и религиозные ценности в целом не выдержали испытаний жестокого ХХ в. Они оказались сами в состоянии жесточайшего системного кризиса.

Причем христианство в ХХ в. активно сотрудничало с основными богоборческими — как ком­мунистическими, так и фашистскими — режимами. Оно до сих пор не дало должного отпора своему конкуренту — глобальному либерализму, пре­тендующему, как и христианство, на универсализм и устремленному к «концу истории». Оно оказалось неспособным на подлинный межкон­фессиональный диалог. Православие и католичество до сих пор находятся в острой идейной конфронтации. Нет должного взаимопонимания и меж­религиозного согласия между христианством и исламом. Иудаизм по-пре­жнему противопоставляет себя своим духовным детям и внукам.

Таким образом, на рубеже тысячелетий человечество столкнулось с огромной проблемой кризиса основополагающих ценностей. С одной стороны, все без исключения теории рационализма, позитивизма, ате­истического гуманизма, автономной морали и нравственности оказа­лись ненадежным фундаментом развития. Так или иначе, это признали почти все материалисты ХХ в. Например, И. Павлов, всю жизнь отста­ивающий теорию Ч. Дарвина, завещал отпеть себя по-христиански в Знаменской церкви Санкт-Петербурга. С другой стороны, религиозные ценности, наработанные человечеством более чем за 2000 лет, также не выдержали испытаний всемирной истории. На рубеже тысячелетий мы столкнулись с кризисом как антропософской парадигмы развития, так и богоцентричной, или теософской, парадигмы. А самое главное состо­ит в том, что два параллельных мира — атеистический и религиозный — продолжают свое раздельное существование.

Разумеется, кризис — это также форма развития, и за ним может следовать обновление, модернизация. Это означает возможность обнов­ления старых ценностей, что позволит найти баланс между антропо­центризмом и теоцентризмом, т.е. выработать синтетическую филосо­фию, объединяющую наш драматически расколотый мир. В конечном счете именно они определяют и характер развития, и взаимоотноше­ния различных народов и государств на нашей планете в ХХІ в., а воз­можно, и в третьем тысячелетии в целом.

Отсутствие такой философии предопределяет драматизм другой проблемы, которая является более видимой: жестокого конфликта меж­ду глобализацией и национальной идентичностью. Когда Христос ска­зал, что «нет ни эллина, ни иудея», он провозгласил тем самым, что в духовном смысле человечество является единым соборным организмом. И разделение его на различные этносы, нации и государства, явившее­ся следствием первородного человеческого греха, — явление времен­ное. Человечество — едино. В этом состоял революционный манифест Христа. Через две тысячи лет после того, как были сказаны эти слова, мы должны признать, что до реализации этого идеала еще очень далеко.

Третье тысячелетие — это не только временной, но и психологиче­ский рубеж. И сегодня нам предстоит ответить на фундаментальный воп­рос: что мы хотели бы оставить во втором тысячелетии, а что взять в ты­сячелетие третье? Здесь предстоит большая работа и для политиков, и для философов, и для деятелей культуры и искусства. Конечно, каждая страна будет по-своему отвечать на этот вопрос. Но есть и некий общий знаменатель, который состоит в том, что все страны мира разделяют оп­ределенные базовые ценности. Эти ценности составляют сердцевину хри­стианства. Это те ценности, непревзойденные по своей нравственной и моральной высоте, которые прошли через фильтр европейской и русской культуры и трансформировались в такие общеизвестные понятия, как «свобода», «справедливость», «права человека», «гуманизм».

Сегодня, таким образом, вопрос стоит куда более широко, чем воз­рождение православия и православной церкви в России. В начале тре­тьего тысячелетия возникает творческая задача обновления основ хри­стианской идентичности. Прежние ее догматы — это следует признать прямо — после революции 1917 г., большевизма, фашизма, двух миро­вых войн, холокоста, Освенцима и ГУЛАГа, после формирования ре­альной угрозы ядерного Апокалипсиса оказались исчерпанными. Речь идет не только о возвращении к истокам Евангелия, благой вести, кото­рую даровал нашим предкам Христос, но и о Новом Благовестии.

Но, как говорил о. С. Булгаков, «Христос не придет в мир, доколе не будет призван воплем всего мира: “Ей, гряди, Господи Иисусе!”».

Ранее считалось, что христианство составляет ценностный стержень национальной культуры, а национальная культура обладает ценностью в

той мере, в какой она — христианская культура. После Освенцима в за­падной христианской мысли этот постулат был поставлен под вопрос. Христианские теологи усомнились в самой возможности совмещения «христианского» и «национального». В русской религиозной литературе этот вопрос был решен еще в конце ХК в., однако, несмотря на истори­ческую катастрофу, пережитую нашим народом, религиозная философия В. Соловьева, Н. Бердяева, С. Франка, Н. Лосского, Г. Федотова и других ее блистательных представителей так и не была востребована Русской православной церковью и не превратилась в религиозное движение.

Новое христианство должно основываться на выстраданной запад­ной и русской философией идее свободы.

«Есть один элемент христианской культуры, нам всем дорогой, любовно вы­ращенный в петербургский период нашей истории и теперь выкорчеван­ный без остатка, — отмечал В. Соловьев. — Это свобода, которая с таким трудом пробивалась в крепостнически-самодержавном царстве, но, нако­нец, сделалась неотъемлемой частью русской жизни».

Если бы не было свободы, человек не искал бы Истину, Добро и Красоту. Они не были бы его творческими достижениями, так как выс­тупали бы как некая данность, как Сущее, а не как Должное. Н. Бердяев в этой связи подчеркивал, что Бог предпочитает человека, способного избирать также и зло, «добродетельному автомату». Н. Лосский счи­тал, что Бог добровольно ограничил свое всемогущество, чтобы дать место человеческой свободе.

Новое христианство было бы мировоззрением, выработавшим свою собственную политическую культуру, не зависящую от политических режимов; христианством, отказавшимся от опоры на национализм; на­конец, христианством, релятивировавшим свое собственное притяза­ние на причастность к абсолютной истине и изменившим вытекающие из этого притязания миссионерские установки.

Кроме того, Новое хри­стианство должно выйти за пределы потребительской морали, стать «постэкономическим».

«В нынешнем безбожном и бесчеловечном строе нашей жизни, — отмечал В. Соловьев, — цель экономической деятельности есть только корысть: пред­меты материальной природы, хотя бы и живые, являются только орудием для удовлетворения слепых своекорыстных желаний. В теократии же цель экономической деятельности есть очеловечивание материальной жизни и природы, устроение ее человеческим разумом, одушевление ее человече­ским чувством».

Новое христианство означало бы, что нужно с предельной серьезно­стью относиться к своей истине и с такой же серьезностью принимать существование «чужих» истин. Плюрализм в нем должен стать большим, чем мирное сосуществование в мировоззренчески расколотом мире. Плю­рализм должен стать положительной ценностью в самом христианстве, т.е. христианской ценностью. Такая теология и христология не станут выдвигать абсолютистское притязание на обладание всей полнотой Ис­тины. Я воспринял эту веру в церкви, но не могу притязать на то, что и другие «поверят» в нее. Я даже не испытываю потребности «передать», т.е. как-то навязать ее. Мое безусловное и «последнее» не обязывает дру­гих. И здесь открывается пространство для христианского плюрализма.

А это значит, что в христианском мире должна расцвести «цветущая сложность». Применительно к России это означает и расцвет нацио­нальных культур. Потому и не стоит слишком драматизировать распад ни Российской империи, ни СССР. Ведь империи распадаются не толь­ко из-за внутреннего перерождения метрополий, но также и потому, что колонии, сателлиты, зависимые республики набираются ума-разума у метрополии, перенимают ее культурные ценности и чувствуют необхо­димость отделения, государственной независимости, чтобы выявить все потенции национальной самобытной культуры. Только в Империи и благодаря Империи, благодаря народу, ее создавшему, они поднялись на такой уровень цивилизации, когда могут уже обходиться без донора. Все, что можно было взять у Империи, они взяли, все, что можно было отдать, они отдали, иногда, впрочем, и не добровольно.

Распад Империи — не свидетельство краха истории, а та временная суверенизация, которая есть условие добровольного и равноправного объединения различных народов и культур. Так, Империя Карла Вели­кого разделилась на самостоятельные европейские государства — Фран­цию, Германию, Италию, воевавшие друг с другом вплоть до середины ХХ в., а теперь формирующие Европейский союз. Такая же судьба, ве­роятно, ждет и народы Евразии. А следующий этап интеграции будет осуществляться, возможно, уже на глобальном уровне.

В творческом обновлении христианства слово России не может и не должно быть последним словом. И в этом смысле ей не стоит поспешно вытравливать из себя все, что вложила в нее ее история. Если Россия не утратит своей идентичности, не растворится в процессах глобализации, то останется интересной всему миру, умножит его живое многообразие и — как знать, — быть может, приблизит идеал Богочеловечества.

Не об этом ли мечтали русские религиозные мыслители конца ХІХ — начала ХХ в.? И не в этом ли состоит гениальное прозрение Ф. Достоев­ского об исторической миссии православной России?

<< | >>
Источник: Кортунов С. В.. Становление национальной идентичности: Какая Россия нужна миру. 2009

Еще по теме Новое христианство:

  1. 4.7. Демократические идеи раннего христианства
  2. Динамика развития христианства. Основные направления и течения
  3. 2. ХРИСТИАНСТВО И СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ХРИСТИАНСКОМ МИРОПОРЯДКЕ
  4. 2. "НОВОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ"
  5. Новое время
  6. 6.1. Демократия и религия: новое в старом
  7. 6.3. Новое геополитическое качество
  8. Новое поле боя
  9. Глава 3. Зарубежная политическая мысль в Новое и Новейшее время
  10. Николай I: новое упорядочение в системе
  11. 4. Концепции мира в Новое время.
  12. Элитаристская парадигма в Новое время
  13. Логистика переезда в новое помещение
  14. Забвение и новое открытие политических институтов
  15. 2.3 Новое Большое Пространство: мондиализм или Империя?