Перспективы и противоречия процессов демократизации в современном мире

Сегодня, констатируя постепенность и долгосрочность процессов подлинной демократизации и либерализации, одни авторы утвержда­ют: «Мы живем в век демократии... В настоящее время нет сколько-нибудь авторитетной альтернативы демократии...

Однако, как представляется, в данном случае процесс демократи­зации понимается как процесс унификации стран «третьей волны» и приведения их в соответствие со стандартами западной либеральной демократии, прямо или косвенно признаваемой эталонным образцом для всех. В то же время получает распространение интерпретация про­цесса демократизации не как унификации политической карты мира, а скорее как диверсификации демократии, как увеличение разнообразия вариантов демократического развития.

«Если для первого подхода главным является вопрос о том, будет ли ав­тократия сменена демократией, и если будет, то когда, с какими трудно­стями и благодаря каким факторам, то для второго подхода основной во­прос заключается в том, каким типом демократии будет сменена автократия. В рамках такого подхода сущностью происходящих в мире поставторитар­ных трансформаций оказывается не просто постепенный, более или ме­нее растянутый во времени и сталкивающийся с большими или меньшими трудностями процесс унификации политических систем в соответствии с классическими моделями западного образца (“универсализация либераль­ной демократии”), а скорее процесс расширения типологического разно­образия демократий».

К подобному пониманию феномена «глобальной демократической революции» склоняется все большее число авторитетных представителей западной и отечественной политической науки (Ф. Шмиттер, Г. О’Доннелл, Г. Ванштейн, А. Мельвиль и др.). Следует, однако, за­метить, что поскольку в западном научном сообществе по-прежнему господствующим является первый традиционный подход, постольку пессимизм в оценках демократического будущего большей части постсоветских государств явно начинает преобладать.

Меньше всего опасность отказа от демократической ориентации развития связывали теперь с перспективой восстановления коммуни­стических режимов.

По мнению того же Ф. Шмиттера, в посткоммунистических стра­нах наиболее реальной перспективой является все же не существование гибридных режимов, а установление «неутвердившейся демократии». Однако не менее реальна и перспектива консервации нынешнего пере­ходного состояния. Она также не выглядит привлекательно, так как постсоциалистическое общество совмещает в себе негативные черты, доставшиеся в наследство от тоталитарного прошлого, с не менее отрицательными чертами первоначального периода становления рыночной капиталистической экономики.

Спустя более чем десять лет Ф. Закария также вынужден констати­ровать, что «большая часть демократизирующихся государств в мире на сегодняшний день представляет собой нелиберальные демократические государства. Появление большого количества подобных политических систем, сочета­ющих достаточно высокую степень демократичности с отсутствием многих либеральных свобод, говорит, по мнению исследователя, о том, что нации могут успешно использовать не только различные формы капитализма, но и различные формы демократии. В связи с чем западная либеральная де­мократия может оказаться не конечной точкой на дороге к демократии, но только одним из многих возможных вариантов исхода», он же напоминает, что «...до ХХ века большинство стран Западной Европы были либеральны­ми автократиями или, в лучшем случае, полудемократиями».

Не случайно многие западные исследователи «транзитов», расхо­дясь по целому ряду методологических и исследовательских проблем, сходятся в одном — необходимо придерживаться строгой последова­тельности в процессе демократизации. Попытки же демократизации в недостаточно подготовленных для этого странах чаще всего приводят к неожиданным, а зачастую и к прямо противоположным результатам.

Показателен в этой связи практический вывод американца Джека Снайдера: вместо того чтобы неосмотрительно подталкивать «сомни­тельные страны» к скорейшему внедрению атрибутов «электораль­ной демократии» и «свободы прессы», международному сообществу следует проводить более осторожную и опосредованную политику, преследуя, прежде всего, долгосрочные цели — создания социально­экономических условий либерализации и институциональных пред­посылок гражданской демократии, что отодвигает мечту о глобальной демократизации и «конце истории» в неопределенно далекое завтра.

В результате, если еще в 1998 г. известный американский исследо­ватель Н. Дж. Смелсер писал: «Успех этой (демократической. — Прим. авт.) революции был лишь частичным — при доказательствах неудач в гражданском обществе и откате назад к авторитаризму. Однако это не уменьшило силу демократического импульса и на горизонте не про­сматривается ничего, что замедлит его продвижение», то в начале но­вого столетия тон и характер оценок серьезно меняются.

«Парадигма “transitions to democracy” исходит из того, что темп реализации цели построения демократии и рыночной экономики зависит от реши­тельных действий (элит) и в большей или меньшей степени от успешного engineering of institutions. Группы советников, обеспечивавшие политическое сопровождение предстоящих глубоких реформ в Польше, Албании или России, были также убеждены, что именно таков путь в “светлое будущее”. Эти надежды на быстрый успех планомерного создания капитализма, гля­дя с нынешних позиций, были иллюзией», — не без сарказма пишет сегод­ня немецкий политолог Д. Зегерт.

Общие положения подхода, по мере осуществления «демократиче­ского транзита», стали плохо согласовываться с его особенностями и девиациями в отдельных странах. Не удивительно, что данная парадиг­ма смогла ответить на появившиеся в ее рамках примеры-аномалии во многом лишь посредством теоретического усложнения и введения но­вых концептов ad hoc: «гибридный режим», «прото/квазидемократия», «остановленный транзит», «демократии с прилагательным» и т.д. Это стало причиной все более критического отношения к данной парадигме.

Действительно, первоначально именно падение коммунистиче­ских режимов вызвало на Западе триумфираторские настроения, одна­ко это привело к завышенным ожиданиям и самонадеянности, как, на­пример, в случае обещания Запада демократизировать десятки стран, в том числе Афганистан и Ирак. Поскольку демократизация оказалась делом гораздо более сложным, нежели предполагалось, западные по­литики и эксперты поторопились назвать демократическими все стра­ны, где всего лишь состоялись выборы, а прочие элементы, необходи­мые для строительства демократии, в том числе и функционирующее гражданское общество, вовсе отсутствовали. И сегодня, по некоторым подсчетам, 60% всех демократий неполноценны и серьезно страдают от институциональной слабости, которая не позволяет им развиваться, в результате они сталкиваются с широким социальным недовольством и разочарованием в демократии.

«Отказ от транзитологической парадигмы, доминировавшей в 1990-е годы, стал в 2000-е новым политологическим мейстримом, и точно так, как пре­жде в каждой незавершенной политической системе принято было видеть “переход к демократии”, теперь оказалось ценным разглядеть еще одну разновидность “гибридного режима” и формирующийся “электоральный авторитаризм”, — отмечает К. Рогов.

Более того, в течение последнего десятилетия ХХ в., считают наи­более радикально настроенные либеральные исследователи, желаемое выдавалось за действительное. В то время как американские аналити­ки писали о демократизации, а также социально-экономической и по­литической модернизации, во многих странах «транзита» происходи­ло нечто прямо противоположное — перерождение и реанимация на новой основе авторитарных режимов, росла социальная поляризация и экономическая демодернизация. Как пишет сегодня американский политолог Роберт Кейган:

«Автократическая традиция имеет долгую и выдающуюся историю, и, хотя еще недавно казалось, что у нее нет будущего, сегодня это совсем не так очевидно».

Уже к концу 90-х годов ХХ в. выяснилось, что нет общей траекто­рии, по которой страны «транзита» с разной скоростью, но устойчиво двигались бы от «несвободы» к «свободе». Движение «вверх» в направ­лении консолидированной демократии, конечно, имело место. Как за­мечал по этому поводу А. Салмин:

«Концепция транзита была в известном смысле подтверждена опытом зна­чительной части стран Восточной Европы, однако вовсе не потому, поче­му это должно было произойти на основании “раннетранзитологических” концепций, а совершенно по другим причинам. Результат оказался (на данный момент) положительным, хотя можно сказать, что плыли в Ин­дию, а попали в Америку».

По его мнению, решающим фактором успеха здесь стало то, что страны этого региона были включены в западное сообщество, симво­лом которого являются такие межгосударственные объединения и орга­низации, как Европейский Союз, Североатлантический альянс, Совет Европы, ВТО и др. Однако возникшие в этих странах режимы тоже серьезно отличаются друг от друга. Их вполне можно и, видимо, нуж­но ранжировать по уровню «либеральности» (чем с успехом занимает­ся «Дом свободы»). Но даже самые «свободные» из них вряд ли можно признать вполне «демократическими», если иметь в виду тот образец, которому они пытались подражать, начиная свои преобразования. Об­разец этот базировался на традиционных представлениях о демократии как системе власти большинства населения, осуществляемой через ин­ституты представительства — партии, выборы, парламенты.

Однако все дело в том, что именно эти институты, действительно сыгравшие решающую роль в становлении массовых представитель­ных демократий Запада в ХХ в., сегодня сами претерпевают наиболее серьезную трансформацию. Эта трансформация связана с переходом от модели представительной демократии к модели рационализирован­ного парламентаризма с доминирующей ролью политических партий (также переживших серьезную трансформацию); от принципа разделе­ния властей — к резкому усилению одной из них — исполнительной; от идеи правового государства — к идее государства эффективного и т.д. Не случайно Э. Тоффлер в книге «Третья волна» пишет, что в современ­ном западном обществе:

«Постепенно происходит отказ от принципов представительной демокра­тии. Фактически парламентарии исходят из собственных взглядов, в луч­шем случае выслушивая экспертов. Повышение образовательного уровня и современная техника дают возможность гражданам самостоятельно вы­рабатывать многие политические решения, что позволяет мнению за пределами законодательных органов иметь юридическую силу».

Внешне в странах Запада все идет по-прежнему: политики органи­зуют избирательные кампании, издают манифесты, договариваются о компромиссах — так, как это делалось веками. Важное различие со­стоит в том, что их сегодня почти никто не слушает. Явка избирателей снижается, численный состав политических партий сокращается, а до­верие людей к политикам и политическим институтам упало до угро­жающе низкого уровня. На фоне падения доверия к традиционным институтам и формам политической деятельности усиливается инстру­ментальное отношение к политическому участию и коллективное по­литическое действие становится все более проблематичным.

«Ведь государство как институт и политика как сфера жизнедеятельности общества призваны производить блага, в которых заинтересовано все со­общество, которыми пользуются все. В индивидуалистическом обществе производство подобных благ оказывается под угрозой, ибо мотивированные личными интересами рациональные индивиды неизбежно стараются увиль­нуть от исполнения общественных обязанностей, переложить эту работу на других. Изменение мотивации субъектов политического действия оборачи­вается обострением проблемы “безбилетника” (free rider). Способом реше­ния этой проблемы и доминирующей формой политической активности в индивидуалистическом обществе становится политическое предпринима­тельство», — отмечает российский исследователь С. Н. Пшизова.

Не случайно западные исследователи-пессимисты утверждают, что интернационализация современной политики, снижение массово­сти и индивидуализация политического участия, падение эффективно­сти парламентского контроля и растущая роль СМИ и организованных групп интересов в политике привели к тому, что, с одной стороны, у политических лидеров расширяется «пространство свободы», в частно­сти, появилась возможность обращаться к своим избирателям напря­мую, минуя политические партии и делая их политически излишними, а с другой — происходит усиление роли и автономии высшей полити­ческой элиты и исполнительной ветви власти за счет законодательной. Так, на основании сравнительного исследования 14 современных де­мократий Т. Погунтке, П. Вебб и другие утверждают, что сегодня все демократические государства движутся в сторону президенциализма и деградации представительных институтов, причем это движение про­исходит даже при отсутствии формальных институциональных изме­нений. В результате некоторые исследователи приходят к выводу:

«Определяющая черта нашего времени — вовсе не подъем капиталисти­ческого авторитаризма; куда большего внимания заслуживает размывание границ между демократией и авторитаризмом в контексте растущего не­доверия граждан как к политической, так и к предпринимательской элите и надвигающейся неуправляемости современных обществ как на нацио­нальном, так и на глобальном уровне».

Поэтому непродуктивность попыток «торопливых имитаторов» (В. Булдаков) выстроить «новую демократию» по устаревшим запад­ным «лекалам» сегодня стала вполне очевидна. Тем более что имитация никогда не бывает лучше образца, особенно в социальном творчестве, тем более что пока «имитационный проект» осуществляется, «образец для подражания» может измениться до неузнаваемости, и это, в част­ности, обрекает «имитатора» на постоянное отставание и движение «вдогонку».

Тем не менее именно «западные стандарты демократии» по-прежнему служат критериями оценки в отношении стран «третьей волны». Западные эксперты предъявляют и будут предъявлять их без скидки на особенности культурно-исторического свойства и реалии исторического периода любой из этих стран. Строгие цензоры и на­блюдатели, ритуально отмечая признаки «роста демократии», тем не менее, отметят состояние демократии как неудовлетворительное. А проще говоря — фиксируют факт отсутствия демократии.

В подавляющем большинстве случаев из сопоставления будет сде­лан вывод о том, как можно было обеспечить рост демократии в стране. Скорее всего, путем восприятия «апробированных» в странах Запада институтов политической системы и правопорядка.

Не случайно Freedom House, исходящий из этих западных стан­дартов демократии, фиксировал в последние годы массовое движение «вниз». Скажем, большая часть бывших советских республик (в том числе и Россия) по показателям политических прав и гражданских сво­бод сегодня ниже, чем СССР в последний год существования. Т.е., по данным Freedom House, движение во всем постсоветском регионе шло не к демократии, а от нее. Сегодня уже очевидно, что «третья волна де­мократизации» — это не просто количественный и территориальный прирост «свободных» и «частично свободных» государств, а форми­рование глобализированного взаимосвязанного и взаимозависимого мира не тождественно механическому распространению заимствован­ных западных образцов устройства общества и росту влияния Запада. В процессе трансформации находятся не только бывшие авторитарные системы, но и «старые» западные либеральные демократии, и результа­ты этих трансформаций пока никто не берется точно предсказать.

Ну а причина того, что эта реальность в значительной степени и достаточно долго игнорировалась западными экспертами, по мнению американского политолога С. Коэна, заключалась в их политической ангажированности. США всемерно поддерживали и распространяли миф о глобальной демократизации, так как он способствовал закре­плению американской гегемонии в мире после окончания «холодной войны». Действительно в своем, ставшем знаменитым, выступлении в Далласе в 1990 г. госсекретарь США Джеймс Беккер следующим обра­зом сформулировал внешнеполитическую стратегию страны:

«Время уничтожения старых диктаторов быстро проходит; пришло время строительства новых демократий. Вот почему президент Буш определил нашу новую миссию, как миссию по установлению и преумножению демо­кратий в мире. Это именно та цель, которая удовлетворяет одновременно и американским идеалам и американским интересам».

Как пишет ветеран американской внешней политики Г. Киссинджер,

«Соединенные Штаты стали считать себя как источником, так и гаран­том сохранения демократических институтов во всем мире, все чаще видя себя в роли судьи, определяющего, насколько демократичны выборы в других странах, и применяли экономические санкции или прибегали к иным средствам давления, если им казалось, что эти выборы недостаточно демократичны».

«Демократизация, — отмечает сегодня российский исследователь А. Д. Богатуров, — фактически представляет собой идеологию амери­канского национализма в его своеобразной, надэтнической, государственнической форме. Подобную “демократизацию” США успешно выдают за идеологию транснациональной солидарности».

Во внешней политике США курс на «распространение демокра­тии» действительно имеет достаточно глубокие корни. Роберт Кейган с гордостью пишет:

«Начиная с 1945 года, американцы стремились обрести и закрепить свое военное превосходство в мире — «превосходство силы», а никак не равно­весие сил. Они исходили из убеждения, что либеральная демократия яв­ляется единственной легитимной формой правления, а все иные режимы власти не только незаконны, но и преходящи. США декларировали готов­ность “поддерживать свободных людей, которые сопротивляются попыт­кам подавления” со стороны угнетателей, и “заплатить любую цену, нести любое бремя”, чтобы защитить свободу, “распространить демократию” в мире и трудиться во имя “свержения тирании”. Американцы не хотели мириться с существующим положением вещей. Они рассматривали Аме­рику как катализатор изменений в жизни людей, проповедовали стратегию и тактику “максимализма” и искали революционные, а не поэтапные ре­шения проблем». Особенно активно и в глобальном масштабе этот курс стал проводиться, начиная с 1990-х годов.

Однако, как справедливо отмечает Юрген Хабермас,

«универсалистские претензии на общезначимость, которые Запад связы­вает со своими “базовыми политическими ценностями”, т.е. с процессом демократического самоопределения, списком прав человека, не следует путать с имперскими устремлениями — будто форма политической жизни и культура одной, пусть и старейшей, демократии является примером для всех обществ».

Поэтому другой американский политолог — Томас Каротерс — пи­шет сегодня:

«Самоуверенно использовав знамена демократизации для оправдания вторжения в Ирак в рамках войны с терроризмом, президент США Джордж Буш-мл. дискредитировал в глазах многих людей во всем мире как про­цесс распространения демократии в целом, так и проводников этого про­цесса в частности. Многие стали видеть в “демократическом содействии” закамуфлированное распространение геополитического влияния США. Данное подозрение усилили “цветные революции” в Грузии, Киргизии и Украине, за которыми люди во многих странах заметили руку американ­ского правительства».

Многие сегодня отмечают, что концепция «транзита», мобилизо­ванная в конце 80-х — начале 90-х годов ХХ в. для анализа событий в мире и обоснования американской политики «мировой демократиче­ской революции», устарела и требует пересмотра. Авторы, придержива­ющиеся данной точки зрения, порой вполне обоснованно критикуют современную реальность в большинстве стран «третьей волны», как не соответствующую даже минимальным критериям западной либераль­ной демократии.

Как сокрушается Т. Каротерс,

«...Великим демократическим надеждам, которые вдохновляли беззавет­ных оптимистов в годы подъема “третьей волны”, не суждено было сбыть­ся. Бывший Советский Союз за эти десять лет с небольшим ушел с пере­дового фронта демократии в демократические пустоши. Южная Америка столкнулась с кризисом демократии, отмеченным политической неста­бильностью, возникновением конфликтов и ослаблением веры общества в демократические институты. Значительная часть Восточной Азии, вклю­чая Китай, Северную Корею, Вьетнам, Бирму, Лаос и Сингапур, остается под авторитарным правлением, и в обозримое время едва ли стоит ожи­дать изменений. Десятки африканских стран, когда-то переживших мно­гообещающие демократические перемены, в лучшем случае обрели лишь слабый плюрализм, а в худшем разрушительный гражданский конфликт. И хотя США оккупируют Ирак, арабский мир остается “зоной, свободной от демократии”, несмотря на усиление международного давления в пользу реформ и осторожные попытки некоторых арабских правителей немного отклониться от устоявшихся автократических моделей».

И хотя эти тревожные признаки — результат действия разно­образных факторов, для каждого региона своих, есть и нечто общее, их объединяющее — это отсутствие социального консенсуса по поводу демократии и ее базовых ценностей, слабость гражданского общества, неэффективность рыночной экономики, фиктивно-правовой системы и ее институтов и др.

В результате, по мнению пессимистов, имеет место «транзит без трансформации» и большинство стран, вставших на путь демократи­ческих реформ, но не добившихся успеха (а это 85 из 100 государств «третьей волны»), попали в своего рода, переходную «серую зону». Само это понятие является метафорой, предполагающей также на­личие «черной» и «белой» зон, т.е. регионов доминирования, с одной стороны, классического тоталитаризма, с другой — либеральной демо­кратии. Переход из «серой» зоны в «белую», т.е. достижение стандар­тов западной либеральной демократии, в принципе возможен, однако отнюдь не для всех. В этом — важнейшее отличие данной позиции от ранее доминировавшей, ортодоксальной. Так, Каросерс полагает, что государства «серой зоны» навсегда в ней останутся, западный демо­кратический порядок для них не достижим, Коэн же отмечает: именно стремление модернизировать Россию по американским рецептам ста­ло одной из причин провала там демократического проекта, и выходом для страны может быть отказ от трансформационной стратегии, навя­занной извне в начале 1990-х годов (так как радикальный монетаризм не единственный путь экономической трансформации). В то же время оба американских автора фактически констатируют консервацию раз­деления мира на более и менее продвинутые регионы с точки зрения стандартов западной либеральной демократии.

«Все восторженные вопли по поводу триумфа демократии во всем мире в 1989 г., — предупреждал еще в 1995 г. известный социолог — неомарксист И. Валлерстайн, — не смогут долго скрывать отсутствие какой бы то ни было серьезной перспективы для экономических преобразований на пери­ферии капиталистической миро-экономики».

Таким образом, первое десятилетие нового века показало иллюзор­ность завышенных ожиданий последнего десятилетия века предше­ствовавшего. Осторожный прогноз делает Т. Каротерс:

«Вместо продолжения демократического бума наступила стагнация. Хотя некоторые государства и добились ощутимых успехов на пути демократи­зации, не меньшее их число пережило и “волны отката” ...Поэтому в ближайшие годы вряд ли претерпит значительные изменения международ­ное движение в поддержку демократии. Во внешнеполитическом ведом­стве США немного желающих вернуться к тактике навязчивого распро­странения демократии, взятой на вооружение в президентство Джорджа Буша-мл. Скорее всего, мы входим в период относительно сдержанных попыток содействия демократии, в которых ни одно государство не будет играть доминирующей роли и которые будут направлены на более широ­кие цели развития — прежде всего на реформирование систем управления и государственное строительство» .