Последствия распада СССР

С точки зрения классической политической теории, СССР не был «обычным» территориальным государством с национальными интересами, формулируемыми в открытой конкурентной борьбе, политической системой власти и бюрократической моделью принятия управленческих решений.

Логика и содержание принимаемых в рамках советской системы не только стратегических, но и тактических решений определялась указанными ее особенностями. Было бы большой натяжкой сказать, что стратегия внешней политики вырабатывалась в Кремле, на Старой и Смоленской площадях или исключительно в этих трех местах в совокупности. Она - вместе со стратегиями военной, хозяйственной и др. политики - создавалась и обеспечивалась всем государством-партией, всеми его логикой и инерцией развития. Собственно же государственные и партийные органы, в том числе их аналитические подразделения, институты ЦК КПСС, АН СССР и др., выступали не столько в роли творцов или сотворцов стратегии либо разработчиков тактики, сколько - в лучшем случае - в качестве осторожных редакторов и корректоров этой симулированной и стимулированной «творческой стихии», а также интерпретаторов «генеральной линии» партии, восходившей к основоположнику советского государства и творцам марксизма-ленинизма.

В отличие от современных российской или большинства других политических элит, советская номенклатура изначально не оперировала такой категорией, как «национальные интересы». Она была озабочена не политическим согласованием их различных трактовок в рамках так или иначе институционально организованного процесса , а интерпретацией неких бюрократически выработанных действий на внешнеполитической арене в терминах «марксизма-ленинизма».

По большому счету, за все годы советской власти подобных мутаций было только две: отказ от идеи экспорта революции с утверждением идеологии построения социализма в одной стране в 1920-е гг. и принятие идеологии «мирного сосуществования различных социально-экономических систем» в 1950-е гг. При этом мутации не означали - по крайней мере в теоретическом плане - ни отречения от конечной цели (победы социализма во всем мире), ни практического отказа от поддержки, стимулирования или симулирования революционной либо псевдореволюционной активности как в капиталистическом, так и в третьем мире. Менее значительные (с идеологической, но не обязательно с реально-политической точки зрения) повороты политики, такие, как сближение с нацистской Германией в 1939 г., открытый разрыв с коммунистическим Китаем в начале 1960-х гг. или «разрядка напряженности» в отношениях с США десятилетие спустя, также требовали более или менее серьезных и болезненных усилий по их интерпретации в терминах «неизменной» идеологии, хотя и не были связаны со столь радикальным обновлением элит.

Ресурсы системы были поставлены на службу реализации заведомо известной, хотя и иллюзорной, цели в ее различных преломлениях, причем - во всяком случае на самом первом, собственно революционном этапе - даже возможная государственная катастрофа не рассматривалась как поражение в высшем идеологическом смысле. Таким поражением могла быть лишь историческая неудача иного субъекта - «мирового коммунистического движения».

Политические решения в СССР формально принимались в рамках декоративной системы советов, правительства (Совет народных комиссаров, затем Совет министров), наркоматов, министерств и ведомств. При этом подразумевалось и отчасти декларировалось, что действительный механизм принятия решений соответствует логике и организационной структуре коммунистической партии. Практически же он зависел от так называемой расстановки сил в Политбюро (Президиуме) и Секретариате ЦК РКП(б) - ВКП(б) - КПСС, члены которых контролировали различные функциональные системы государства-партии.

Важнейшими из них были органы «госбезопасности», идеологического контроля, «обороны», «народно-хозяйственный комплекс» и весьма своеобразный комплекс собственно внешнеполитических учреждений, включавший не только НКИД-МИД СССР, но и структуры Коминтерна и его наследников, Международный отдел (МО) ЦК КПСС и др.

В СССР не существовала проблема политической интеграции интересов военно-промышленного комплекса (тогдашних министерств «общего», «среднего» машиностроения и т.д.), топливно-энергетических или других отраслевых структур. Речь могла идти только об их бюрократическом согласовании, скрытой борьбе намерений и амбиций руководителей, а также о системном терроре (как «фоновом», так и «точечном»), позволявшем до известной степени контролировать не только необходимую и полезную, но и опасную для вождей партийную номенклатуру. Советское общество, как и всякое другое в любой период истории, жило и управлялось по сложным и нередко взаимоисключающим законам. Его политическим мифом, однако, была довольно простая, хотя и не лежавшая на поверхности, идея номенклатурного управления всей «социалистической системой». Ее исчезновение в результате распада СССР оставило такой вакуум, который невозможно заполнить какими бы то ни было «координирующими органами», призванными играть в новых условиях роль МО ЦК КПСС или Политбюро ЦК КПСС. Любое новое издание «политбюро ЦК КПСС» без КПСС и других важнейших элементов структуры государства-партии стало бы рыхлым олигархическим органом, не консолидирующим новые и обновленные старые властные институты, а в лучшем случае лишь вводящим в процедурные рамки фрагментацию власти, имевшую не только субъективный, но и объективный характер.

Этот вакуум не мог быть заполнен и механической заменой одной идеологии на другую, как это происходило в 1992-1996 гг., когда, по определению некоторых исследователей, во внешней политике России возобладало «безоговорочное западничество». Реакцией на него стало оживление «неокоммунистического» движения. Из всех возможных вариантов возрождения советского мифа оно по ряду причин выбирает стилизованную и модернизированную версию так называемого коммуно-патриотического синтеза образца 1943-1953 гг. Одновременно в кругах, близких к Президенту РФ Б.Н. Ельцину, шел поиск «национальной идеи». Фактически он завершился ничем. Однако этот поиск становится важным симптомом того, что для возрождения рациональности и системности во внутренней и внешней политике России недостаточно ни простой институциональной реформы системы принятия решений, ни смены идеологии, ни того и другого в том или ином сочетании. Эти инициативы не решили проблемы снятия постсоветского синдрома, они только помогли обозначить ее серьезность и глубину. Крайне опасно закрывать глаза на существование проблемы под тем предлогом, что основой политики будто бы могут быть «прагматизм», «конституционные нормы» либо «общепризнанные нормы международного права» сами по себе. Политика отдельного государства, как и жизнь конкретного человека, не исчерпывается тем, чтобы просто существовать и/или стараться не нарушать заповеди. Государство, как и человек, нуждается в смысле существования, империя - в вере в свою миссию, нация - в общей осознанной истории. Вакуум осмысленности неизбежно будет заполняться суррогатами смыслов или их хаотическими наборами, либо ничего не дающими для интеграции различных подсистем принятия внешнеполитических решений, либо уродливо соединяющими их на основе какой-нибудь примитивной, обедненной идеологии.

Постсоветский синдром во внешней политике не исчезнет немедленно. Его придется изживать, решая весьма сложные задачи самоопределения нынешнего российского государства в истории и культуре - в том числе политической, - а не только в окружающем мире.