Посткоммунистические страны Центральной и Восточной Европы: «возвращение в Европу»

Все политологи признают влияния внешнего окружения и особен­но Европейского Союза на процессы демократических трансформаций в посткоммунистических странах Европы. Тем не менее степень значи­мости «международного фактора» демократизации в странах региона стала одним из предметов острой дискуссии.

Одни исследователи отмечали, что международный контекст играл в посткоммунистических переходах значимую, но не первостепенную роль, сравнимую с ситуацией воздействия этого фактора на демокра­тические транзиты в Латиноамериканских странах (А. Пшеворский, Л. Уайтхед, Ф. Шмиттер и др.), не учитывая того обстоятельства, что посткоммунистические транзиты происходят в условиях кардинально­го переустройства мирового геополитического порядка.

Другие авторы как раз подчеркивали принципиально иную ситуа­цию, которая сложилась в мире после крушения коммунизма:

1) разрушение «мировой системы социализма»;

2) окончание эры «биполярного» мира и утверждение безусловно­го лидерства США;

3) выдвижение принципиально новых задач интеграции постком­мунистических государств в радикально меняющуюся мировую экономическую и геополитическую систему.

Как писала В. Банс, «страны посткоммунистического мира сразу же столкнулись с высокой степенью международной нестабильности и резким обострением (реанимацией) старых этнических и межгосудар­ственных конфликтов». Подчеркивая в этой связи принципиальные отличия посткоммунистического транзита от социальных трансформа­ций в других регионах «третьей волны» демократизации, американский политолог пишет:

«Недавние изменения в Латинской Америке и Южной Европе более кор­ректно следовало бы назвать режимными переходами. Трансформации, произошедшие в Восточной Европе после 1989 г. являются не просто обычным политическим переходом. Скорее это революция, которая охва­тывает (изменение) идентичности, экономики, социальной структуры и государства».

Исследователи, входящие в эту группу, также отмечают ключевую роль внешних акторов в посткоммунистических трансформациях, осо­бенно в странах Балтии и Центральной и Восточной Европы (В. Банс, М. Леонард, А. Никитченко, Э. Янош и др.). Так, А. Никитченко пред­ложил в целом рассматривать «третью волну» демократизации как «международный режим», под которым он понимает социальные и политические институты, складывающиеся из неформальных и фор­мализованных принципов, норм, специальных правил, процедур и программ, влияющих определенным образом на поведение государств и иных политических акторов. Как правило, международные режимы возникают по инициативе государства-гегемона, которое своей силой и авторитетом обеспечивает установление стабильных правил сотруд­ничества и контролирует их соблюдение. Такая интерпретация процес­сов «третьей волны» возможна, поскольку:

· очевидна роль страны-гегемона — Соединенных Штатов — в продвижении демократии в других странах (независимо от мотива­ции гегемона в каждом конкретном случае);

· все международные режимы (торговый, валютно-финансовый, экологический, защиты прав человека и т.п.) действуют в рамках эко­номического либерализма, который не просто связан с демократизаци­ей, но усиливает ее, а она его соответственно;

· международный режим демократизации создается не на пустом месте, а на базе иных международных режимов, и они влияют на транс­формации внутри региона демократизации.

При этом приверженцы этой точки зрения признавали, что, не­смотря на особое значение «внешних факторов» для успеха процессов демократизации в рамках «второй и третьей волны», по сравнению с «первой», они в целом оказались менее благоприятны для постсовет­ских государств по сравнению со странами Центральной и Восточной Европы. В то же время, по их мнению, «международный фактор» был менее значим для всех посткоммунистических государств, по срав­нению с Германией и Италией послевоенных лет или для южноевро­пейских стран (Греция, Испания, Португалия) в 70-е годы ХХ в.

В 1990-е годы постсоветские страны, по мнению многих западных наблюдателей, не получали должной экономической помощи и по­литической поддержки от Запада. Особенно это верно в отношении России и ряда постсоветских государств. Так, американский политолог Ст. Коэн писал о том, что для обеспечения успеха процессов демокра­тизации в России и других странах Восточной Европы США и другие страны Запада должны были осуществить новый «план Маршалла». В свою очередь Т. Каротерс считает, что

в начале 1990-х годов США и ведущие европейские страны «...упустили мо­мент распада Советского Союза и не протянули России руку помощи, предо­ставив достаточное количество средств в поддержку ее переходного периода, и не установив отношения Восток-Запад на принципиально новой основе. В конечном счете, эту неудачу можно рассматривать как одну из крупней­ших упущенных возможностей второй половины двадцатого столетия».

Однако представляется несомненным, что в процессах политической трансформации европейских посткоммунистических стран «внешние» акторы играют очень заметную, можно сказать, даже ре­шающую роль. Так, многие исследователи связывают падение ком­мунистических режимов в странах региона и начало здесь процессов демократизации с прекращением иностранной (советской) поддерж­ки правящих элит и режимов (М. Доган, Дж. Хигли, А. Пшеворский, С. Хантингтон и др.).

Иван Селеньи пишет в книге «Как построить капитализм без ка­питалистов», что если в Китае капитализм строился «снизу», в России «сверху», то в странах Центральной и Восточной Европы и Балтии име­ет место «капитализм извне».

«Капитализм здесь также (как в России. — Прим. авт.) строится сверху, но мы можем говорить о достаточно быстрой приватизации государственно­го сектора. Но приватизация происходила в основном посредством конкурентных торгов. Инвестиции имели транснациональный характер. Можно сказать, что экономический рост (1990-х годов. — Прим. авт.) был обусловлен влиянием иностранного капитала, так например, 75 процентов венгерского рынка — это собственность иностранных инвесторов ...Все это сильно глобализовано и зависит от мировых рынков».

Поэтому уже в 1990-е годы две трети иностранного капитала, по­ступившего в посткоммунистические государства Европы приходилось на страны-члены Евросоюза, а Россия перестала быть для своих быв­ших союзников сколько-нибудь притягательной не только в политиче­ском, но и в экономическом отношении.

Однако в результате посткоммунистические государства столкну­лись с необходимостью полного демонтажа значительной части уже существовавших секторов промышленности при одновременной ради­кальной перестройке и модификации многих производств, связанных как с полной переориентацией их экономик с «Востока» на «Запад» и рыночными реформами, так и с «информационной революцией», экономической и финансовой глобализацией. Не случайно исследо­ватели заметили следующую зависимость — экономический спад в ходе трансформаций 1990-х годов пережили все страны Центральной и Восточной Европы, но его глубина варьировалась в зависимости от доли предприятий, созданных в «коммунистический» период, в ва­ловом национальном доходе. Выяснилось, что секторам экономики, сложившимся до Второй мировой войны в расчете на мировой рынок и его конъюнктуру, оказалось легче перестроиться в условиях конку­ренции, чем промышленным «гигантам социализма», построенным исключительно для нужд экономики стран советского блока. Так, Че­хия, Венгрия и Польша, доля промышленности в национальном доходе которых за 1940— 1980-е годы увеличилась соответственно на 7,3; 11,3 и 14,3%, в 1994 г. демонстрировали промышленный спад на 8,9—19%.

«Хорватия и Словения, — пишет американский политолог, — были более развитыми в экономическом отношении и более интегрированными с ка­питалистическим Западом. Помимо туризма, они занимались продажей сельскохозяйственной и ремесленной продукции, а также мелкосерий­ных промышленных товаров в Италию, Австрию и Германию. Сербия, на­против, была наиболее советской по стилю республикой из всех, что со­ставляли Югославию. Она придавала намного больше значения тяжелой промышленности и больше торговала с коммунистическим блоком. Соот­ветственно, она намного больше пострадала от краха коммунизма, кото­рый лишил ее международных союзников и рынков, тогда как Словения и Хорватия получили больший доступ к глобальному капитализму».

Характерно, что соответственно экономическим показателям ва­рьировались и уровень адаптации политической культуры, и степень остроты этнических проблем в этих странах, и даже уровень их под­держки странами Запада. Тот же Калхун замечает, что в отличие от Сербии «лидеры в Словении и Хорватии встречали широкий отклик не только у себя в стране, но и за рубежом, хотя они отстаивали также эт­нический национализм».

В то же время многие аналитики отмечали, что приглашение пост­коммунистических стран ЦВЕ «присоединиться» к ЕС было продик­товано скорее политическими соображениями, чем экономической целесообразностью.

«Одной из причин расширения ЕС было стремление стабилизировать став­шее “ничейным” после развала СССР пространство на Востоке Европы. Именно перспектива вступления в ЕС оказалась наиболее действенным инструментом демократических структурных преобразований в этих стра­нах, — отмечает, в частности, С. В. Погорельская. — И сегодня те полити­ки, у которых «душа болит» за «пропадающие» для Европы территории на постсоветском пространстве, считают «исторической ошибкой» отказ дать Украине четкую европейскую перспективу и упрекают Евросоюз в «новом, западноевропейском изоляционизме».

С начала 1990-х годов, когда многие посткоммунистические госу­дарства ЦВЕ поставили перед собой задачу «возвращения в Европу», одним из непременных условий их вступления в Европейский Союз и Североатлантическое сообщество стало соблюдение западных демо­кратических стандартов и принятие всего свода норм права ЕС. В сво­ей деятельности при осуществлении внешнего управления странами ЦВЕ в рамках расширения на восток ЕС использовал два основных механизма. Один получил название «демократическая обусловлен­ность» и касается требований соответствия фундаментальным полити­ческим принципам ЕС, нормам защиты прав человека и либеральной демократии. Стимулом к выполнению условий ЕС были установление институциональных связей в виде ассоциации и вслед за этим начало переговоров о вступлении. После начала переговоров «демократиче­ская обусловленность» уходит на второй план, хотя Комиссия ЕС про­должает проводить мониторинг выполнения условий и в принципе со­храняется угроза прекращения переговоров.

Другой механизм основан на требовании принятия и выполнения acquis communautaire (свода правовых норм ЕС. — Прим. авт.). ...В слу­чае со странами ЦВЕ Евросоюз поставил достижение необходимого уровня в этой сфере условием начала переговоров о вступлении.

Эти требования вынуждали политические элиты этих стран соблю­дать демократические правила игры (или, по крайней мере, имитиро­вать их соблюдение), создавать, укреплять заимствованные экономи­ческие и демократические политические институты и как-то бороться с политическими патологиями (экстремизм, непотизм, коррупция, низкий уровень эффективности системы государственного управления и др.). Британский политолог Марк Леонард отмечает:

«...Все страны, которые хотели вступить в Союз должны были “прогло­тить” все 80 тысяч страниц европейских законов и переработать собствен­ное законодательство в соответствии с этими законами. При этом вместо того чтобы принять на веру заявления новых кандидатов, к ним была на­правлена целая армия представителей и контролеров, чтобы проверить, действительно ли соблюдены установленные критерии.

Это было не что иное, как перестройка этих стран до самого основания, а потому изменения носят необратимый характер».

Действительно, Европейская комиссия кроме оценки на соответ­ствие стран кандидатов в члены ЕС «копенгагенским критериям» (при­знание страны «с действующей рыночной экономикой»; достижение уровня конкурентоспособности страны; способность взять на себя свя­занные с членством в ЕС обязательства, включая следование единым принципам политического, экономического и валютного союзов), ежегодно проводила оценку и сравнение прогресса стран в принятии «свода правил» ЕС, его имплементации в национальное законодатель­ство и принуждения к их выполнению через соответствующие админи­стративные структуры. Одновременно она указывала, в каких областях требуются дальнейшие институциональные преобразования.

Таким образом, Европейский Союз и экономических систем.

Как пишет сегодня болгарский исследователь Иван Крастев, «по­павшие в “смирительную рубашку” европейских интеграционных про­цессов, страны ЦВЕ одновременно прошли и через политическую, и через экономическую открытость». Однако скорость масштабных ин­ституциональных преобразований, осуществляемых в рекордно корот­кие сроки, не могла не отразиться на легитимности новых институтов государств региона, что в свою очередь препятствовало их успешному развитию. Сложности, возникшие при применении свода правовых норм ЕС, обусловлены также тем, «что для стран ЦВЕ весь массив до­кументов ЕС — это иностранные правовые документы, поскольку им­портирующие их страны не принимали участие в их разработке. Кроме того, это огромный объем документов. Отличительная черта “импор­та” законодательства Евросоюза — возможность использования Брюс­селем механизма санкций, направленных против новых членов... Принятие свода правовых норм сопровождалось дополнительным неформальным давлением в целях создания институтов и проведения политики, которые не регулируются на уровне ЕС, но обычно суще­ствуют в («старых») государствах-членах». Выполнение этих жестких требований привело к «усталости законотворчества» (К. Дюпре) и к появлению разрыва между политическим процессом внедрения новых «правил игры» и его результатами. Это стало следствием непонимания или игнорирования того обстоятельства, что успех применения стра­тегии «демократической обусловленности» и введения свода правовых норм ЕС зависит не только от административного рвения правительств стран региона, но и от способности и желания населения и элит немед­ленно воспринять новые ценности и «правила игры».

Переход, осуществленный посткоммунистическими странами в 1990—1996 гг., это действительно «самый драматический эпизод ли­берализации экономики в экономической истории» (П. Мюррел). Он потребовал от реформаторских (и не очень) элит: введения свободных цен, либерализации правил торговли, приватизации предприятий, создания системы социальной страховки для слабых и обездоленных, обеспечения работающей юридической и институциональной струк­туры рыночной экономики. Кроме того, необходимо было как-то ста­билизировать макроэкономические процессы, бороться с инфляцией, галопирующей безработицей, сокращать бюджетный дефицит и т.д. Ни одно из правительств посткоммунистического мира не смогло ре­шить этих проблем без серьезных социальных издержек и экономиче­ских потерь: глубокого спада производства, структурной безработицы, устойчивой инфляции, банковского кризиса, недостаточности ино­странных инвестиций.

В большинстве посткоммунистических стран, следуя советам за­падных экспертов, ради того чтобы добиться предположительно более высоких темпов экономического развития, пошли по пути сокращения государственных расходов и демонтажа системы социальной защиты населения. В целях создания наиболее благоприятных условий для раз­вития бизнеса были проведены реформы по дерегулированию рынка и в сфере налогообложения. В Польше и Словакии налоги на корпо­рации составили 19%, в Венгрии — 16%, в странах Балтии, Румынии (как и в России) была введена так называемая «плоская шкала нало­гообложения». В то же время налоги на корпорации в ФРГ составляют 38,3%, во Франции — 34,3%, в Великобритании — 30%. Все это при­вело к радикальному имущественному расслоению посткоммунисти­ческих обществ, к незащищенности беднейших слоев населения. В то время как давно доказано, что для утверждения демократии необходим не только достаточно высокий уровень экономического развития, но и более равномерное распределение богатства между членами общества. Самым негативным последствием социально-экономических реформ стал обман общественных ожиданий.

Именно этими обстоятельствами объясняется крайне низкий уро­вень политического участия в странах ЦВЕ по сравнению со страна­ми Западной Европы. Так, на референдумах по поводу вступления в Евросоюз во время предыдущих расширений явка избирателей со­ставила 77,9%, а в государствах ЦВЕ — 59,3%. На выборах Европар­ламента 2004 г. показатели составили 52,7% в странах «старой Евро­пы» и 31,19% — «новой Европы». Эти цифры показывают невысокое качество демократий, становящихся в ЦВЕ. Выборы Европарламента 2009 г. продемонстрировали устойчивость этой тенденции.

Сегодня уже очевидно нарастание дифференциации стран ЦВЕ. При всех достигнутых ими успехах в укреплении демократии, фор­мировании многопартийной парламентской системы, стабилизации экономики и создания институтов рынка сказываются нарастающие структурные различия. Последние связаны с исторически обусловленным экономическим и политическим наследием, примененными в странах региона различными моделями экономической политики, в частности, в сфере приватизации собственности и привлечении ино­странных инвестиций, производственной специализации и т.д.

В то же время анализ особенностей электорального процесса в странах ЦВЕ показывает, что практически общей практикой является использование административного ресурса партиями, находящимися у власти, поддержка последних государственными СМИ, манипули­рование избирательным законодательством в их интересах и т.д. Од­нако Еврокомиссия имеет тенденцию не замечать те проблемы, кото­рые связаны с выборами. Выборы и возможная смена правительства рассматриваются чиновниками Еврокомиссии как неизбежное зло, поскольку Брюссель заинтересован в преемственности власти поли­тических и бюрократических элит, с которыми он успешно сотрудни­чает. Увязнув в технических вопросах присоединения, Еврокомиссия стала вообще менее чувствительна к проблемам демократии. По мне­нию Дж. Придхэма, деятельность ЕС в странах ЦВЕ осуществлялась не в соответствии с глубоко осмысленной либеральной концепцией демократии, а как «бюрократическое расширение, основанное на формальном учете исполнения требований». Так, ЕС не напомнил Эстонии и Латвии о необходимости предоставить политические пра­ва русскому меньшинству и даже не упомянул об этом в договорах, подписанных с этими странами. Таким образом, миллионы так на­зываемых «русскоязычных» в странах Балтии не только не получили возможности проголосовать на выборах в Европарламент, но не будут иметь такой возможности и в будущем. Поэтому можно согласиться с оценкой Дж. Придхэма, который полагает, что деятельность ЕС в об­ласти «демократической обусловленности» может считаться «успеш­ной в плане формального применения, а не изменения демократиче­ской политики на более глубоком уровне».

Более того, наиболее серьезные достижения в сфере демократиза­ции имели место (согласно данным Freedom House) еще до начала про­цедуры вступления стран ЦВЕ в Евросоюз. Проблематичность страте­гии и практики Евросоюза в продвижении демократии в странах ЦВЕ связывают, кроме всего прочего, с тем, что ЕС «наградил» эти страны теми дефектами демократии, которые характерны для его собственной системы функционирования. Так, в странах ЦВЕ возникла острая про­блема подотчетности, которая «является зеркальным отражением де­фицита демократии» институциональной системы ЕС. Если правящие элиты подотчетны наднациональной власти, которая навязывает им свой политический выбор, то как совместить это обстоятельство с по­дотчетностью своим собственным гражданам?