Проблемы современного институционального анализа

Тот факт, что политические институты вновь заняли центральное место в анализе политических явлений, вовсе не означает, что уменьшились базовые теоретические разногласия внутри этой научной дисциплины.

А. Что такое политические институты?

Казалось бы, существует общее мнение о том, что политические институты — это не что иное, как «правила игры». Тем не менее при таком ответе остается неясным, что означают последние. Одно из классических разделений в данном случае проводится между «формальными» и «неформальными» правилами. Боль­шинство людей следуют в основном заранее определенным правилам поведе­ния, причем основная часть этих правил не формализована в виде законов или иных письменных предписаний. Чаще их называют «рутиной», «обычая­ми», «общепринятыми процедурами», «привычками», «стилем принятия ре­шений», или даже «социальными нормами» и «культурой» (March, Olsen, 1989; Scharpf, 1989; Hall, 1986). Но политическим институтам в более узком смысле слова можно дать определение как «формальным соглашениям, достигнутым группами людей, поведение которых регулируется применением четко опре­деленных правил и процессом принятия решений и подкрепленным полномо­чиями одного лица или группы лиц, формально обладающих властью» (Levi, 1990, р. 405). Очевидно, что «культура», «нормы поведения» и т.п. не являют­ся ни четко определенными, ни формализованными.

Закономерным при такой постановке проблемы является вопрос о том, где должна быть проведена линия водораздела.

Если, как отмечал Д. Норт, культура есть не что иное, как набор нефор­мальных институциональных правил (North, 1990), то получается, что нет никакой возможности отличить формальные политические институты и дру­гие социальные факты. Так, например, оказывается, что нет точки отсчета при анализе роли различных конституций в получении тех или иных полити­ческих результатов, поскольку такое широкое понимание политических ин­ститутов объединяет в себе и формальные конституции, и общую культуру общества. Если каждый тип повторяющегося поведения можно объяснить столь широко истолкованными институционализированными правилами, тогда не­возможно вычленить ту роль, какую играют в социальных процессах полити­ческие институты в более узком их понимании, поскольку ответ уже заложен в самом определении.

В то же время, если ограничить определение институциональных правил лишь формальными, то появляется риск упустить из виду многочисленные, присущие любой политической организации, неформализированные, но тем не менее «сами собой разумеющиеся» правила, которые детерминируют поли­тическое поведение. Но при этом есть одно преимущество, поскольку появля­ется возможность дать ответ на вопрос о том, что означают «изменения в формальных политических институтах», т.е.

Выйти из этой дилеммы можно путем признания третьего типа правил, которые в теории социального управления получили название «стандартных рабочих процедур» (Hall, 1968). Таким образом ученые попытались опреде­лить правила, с которыми согласны и которым следуют те, кто имеет к ним непосредственное отношение. Преимущества такого рода определения очевид­ны. Если из определения института исключить «культуру» и «общепринятые нормы», то правила, являющиеся политическими (в том смысле, что они были установлены либо явно, либо по молчаливому согласию), останутся независимо от того, были ли они записаны на бумаге и приняты в ходе формальной процедуры. Любая теория политических институтов должна най­ти способ их осмысления наряду и в отличие от других институтов и соци­альных фактов вообще (Levi, 1990; Мое, 1990; Steinmo, Thelen, 1992).

Б. Каковы функции политических институтов? Стратегия, предпочтения и общественный капитал

Большинство теоретиков политологии согласятся с тем, что политические институты воздействуют на выбор акторами стратегии своего поведения или того способа, которым они стремятся достичь цели. Институты дают основа­ния для определения того, кто является законным актором, регулируют ко­личество акторов и порядок действия и в значительной степени устанавлива­ют, какой информацией о намерениях других сторон могут располагать акто­ры {Steinmo, Thelen, 1992, р. 7; гл. 5 наст. изд.). Это составляет очень важную часть институционального анализа, поскольку доказано, что даже небольшие и на первый взгляд несущественные изменения в институциональных прави­лах, имеющих отношение к стратегии политического поведения (например кто сделает «первый шаг»), в огромной степени влияют на исход всего поли­тического процесса (Ostrom, 1995).

Другой теоретический вопрос касается отношения институтов и предпоч­тений, которые у всех участников политического действия есть. По этому поводу существуют две точки зрения. В соответствии с теоретическим индиви­дуализмом, свойственным экономическому подходу, предпочтения присущи только людям (Riker, 1990: р. 171), а по отношению к институтам они экзогенны. Акторы вступают в институциональную «игру» с заранее определен­ным комплексом предпочтений, которые они могут рационально выстраивать в какой-либо последовательности. Институты определяют обмен, происходя­щий между акторами, но не оказывают никакого влияния на имеющиеся у них предпочтения. Будучи максимизаторами полезности, акторы сами опреде­ляют порядок предпочтений и вступают в стратегические, основанные на «логике обмена» с другими действующими лицами отношения, осуществляя их в рамках принятых институциональных правил. В случае изменения инсти­тутов акторы обычно меняют свою стратегию, но не предпочтения. Отметим, что «логика обмена», которая предполагает в основе любого действия расчет, имеет универсальный характер, поскольку акторы всегда предпочитают получать максимально возможную личную выгоду. Проблема поэтому состоит в том, как создать такие институты, в рамках которых можно было бы эффек­тивно соединить индивидуальные предпочтения с коллективным выбором (March, Olsen, 1989, р. 119 ff.).

Иное решение этого вопроса, которое можно назвать культурологическим или социологическим предполагает, что институты навязывают «логику соот­ветствия», иначе говоря, они диктуют акторам, каким предпочтениям следо­вать в той конкретной ситуации, в которой они оказались (Douglas, 1988; March, Olsen, 1989; DiMaggio, Powell, 1991). He отрицая того, что индивиду­альные действия преследуют определенные цели, сторонники такого подхода исходят из посылки о том, что люди не обладают достаточными логическими способностями и знаниями, чтобы строить свои взаимоотношения исключи­тельно на рациональных основаниях (Simon, 1955).

Преимущества экономического подхода заключаются в том, что он дает четко определенный универсальный микрофундамент для понимания того, как отдельные личности будут себя вести в различном институциональном окружении (т.е. как они будут максимизировать ожидаемую для себя пользу). Но поскольку отсутствует теория происхождения предпочтений (что такое «ожидаемая польза» для разных действующих лиц), обычно приходится ре­конструировать, каковы были предпочтения исходя из реального поведения; таким образом, зависимая переменная используется для определения незави­симой, к которой потом вновь прибегают для объяснения исходной зависи­мой величины.

Суть вопроса, стоящего перед «культурологическим» подходом, сводится к следующему: если институты детерминируют предпочтения, то каким обра­зом можно объяснить, что люди, действующие в одной и той же институци­ональной среде, придерживаются иногда самых разных предпочтений? Если для экономического подхода характерна недооценка социального фактора в становлении предпочтений действующих лиц, то для культурологического — его переоценка. (Granovetter, 1985). Если принять посылку, что институты оп­ределяют предпочтения, то далее следует выяснить, какие типы институтов необходимы для развития определенных предпочтений у того или иного типа их акторов. Иначе говоря, культурологический подход нуждается в четких и надежных микрообоснованиях его базисных утверждений.

Особый интерес в связи с этим представляет проведенный Элинор Остром анализ доступных «каждому» природных ресурсов. В данном случае (например в вопросе о пресной воде, лугах, водоемах для рыбной ловли и т.п.) склады­вается вполне определенное положение: если «каждый» будет видеть в таких ресурсах лишь источник собственного обогащения и максимально их эксплу­атировать, то они очень скоро истощатся. Чтобы этого не произошло, необхо­димо установить некую форму ограничения их чрезмерной эксплуатации. Но если следовать теории рационального выбора, то урегулирования этой про­блемы достичь невозможно, поскольку пользователи не доверяют друг другу, когда речь заходит об ограничении их индивидуального потребления общедо­ступных естественных ресурсов (Bates, 1988; Miller, 1992). Для выхода из по­добной ситуации существуют два классических средства — либо передать су­верену (читай, «государству») контроль над этими ресурсами и прерогативы регулирования их потребления на основе иерархического принципа, либо раз­делить эти ресурсы на определенные доли и передать контроль над ними отдельным лицам на основе рыночного принципа (по мнению Остром, этого делать не следует, учитывая «технические» характеристики рассматриваемых видов ресурсов).

Остром обнаружила, что люди часто решают проблемы управления обще­ственными ресурсами совершенно иными способами, чем те, которые долж­ны были бы применяться в соответствиии и теорией игр. Анализируя, каким образом фермеры южной Калифорнии регулируют потребление ограниченных водных ресурсов, она пишет: «В бассейне каждого источника воды были со­зданы добровольные ассоциации, чтобы иметь возможность лично участво­вать в прямом обсуждении совместных проблем и выработке потенциальной стратегии действий... Создание такой структуры для обсуждения насущных вопросов коренным образом изменило ситуацию: вместо независимого при­нятия решений отдельными фермерами, которые не знали, что делается в этом направлении другими, сложилась практика предварительного обсужде­ния своих действий и намерений друг с другом» (Ostrom, 1990, р. 138).

Таким образом, в данном случае проблема коллективного действия была решена не за счет централизованного принуждения или рыночной стратегии, а скорее, благодаря созданию особого политического института. Как доказала Остром, решающую роль в изменении подхода людей к представлениям об их собственных интересах играет структура самого института принятия решений (ср.: Dowding, King, 1995, р. 2). Используя терминологию Роулза, можно ска­зать, что институт, в рамках которого действуют люди, превращает их из индивидов, руководствующихся лишь собственными эгоистическими интере­сами, в сознательных акторов. Собственные сиюминутные интересы подтал­кивают их к действиям, нередко идущим вразрез с мнением большинства. Однако когда такой человек оказывается в ситуации, требующей от него обоснования целесообразности своих действий и определяющей меру его от­ветственности за их осуществление, решающую роль в принятии решений играют уже социальные нормы. В результате индивидуалистические намерения сменяются стремлением к сотрудничеству. Это вовсе не означает, что эгоисти­ческие намерения людей сменяются чисто альтруистическими побуждениями; скорее, они переформулируют собственные интересы в соответствии с кол­лективными так, чтобы не истощать общие естественные ресурсы. Изменчи­вый и общественный характер института «сглаживает» индивидуальные пред­почтения (Goodin, 1986; Offe, Preuss, 1991; Miller, 1993).

Этот результат эмпирических исследований чрезвычайно важен, посколь­ку он противоречит одному из основополагающих постулатов экономическо­го подхода к изучению политики, гласящему, что «представитель... действует исходя из единых общепринятых ценностных критериев, участвуя в действи­ях как рыночного, так и политического характера» (Buchanan, Tullock, 1962, р. 20). К тому же он соответствует общим результатам экспериментальных исследований, которые указывают, что при наличии институциональной струк­туры, создающей возможность для обмена мнениями, у тех, кто входит в ее состав, возрастает стремление к сотрудничеству и степень солидарности пове­дения (Frohlich, Oppenheimer, 1992; Dawes et al., 1977).

В анализе Остром специфические решения проблемы коллективного действия варьируются от случая к случаю, причем одни из них более успешны, чем другие. Успех такого действия достигается не столько за счет применения в чистом виде иерархической или рыночной стратегии, но, скорее, за счет сочетания деятельности добровольных организаций и общественного руко­водства, в котором роль властей (определяющих, так сказать, степень принуждения) нередко очень ограничена. В противовес прогнозам сторонников концепции рационального выбора и теории игр, в результате такого подхода между заинтересованными сторонами складываются отношения сотрудничества на добровольной основе. Это происходит опять-таки благодаря посредничеству политических институтов.

Недавно Р. Патнэм провел еще одно исследование на эту тему (Putnam). Он исследовал вопрос о том, почему общественные институты, например, демократическая система, функционирует по-разному в двадцати различных регионах Италии. За незначительными исключениями этот вопрос сводится к проблеме Север—Юг: иными словами, демократическая система (как и экономика) гораздо лучше функционирует на севере страны, чем на юге. Выводы книги основаны на огромном количестве данных, собранных за двадцатилетний период.

что же в данном случае делает демократию функциональной в одних областях Италии и недееспособной в других? Исследование Патнэма приводит к неожиданным результатам, суть которых сводится к тому, что решающим условием для создания и обеспечения эффективной деятельности политичес­ких институтов является многочисленность и влиятельность различных об­щественных организаций на местах. Чем больше людей принимает участие в деятельности таких, например, организаций, как кружки хорового пения, клубы любителей наблюдения за птицами, спортивные ассоциации, тем лучше рабо­тает демократия. Такие выводы подтверждают тезис классического анализа мо­лодой американской республики, проведенный в свое время А. де Токвилем, о том, что действенная демократия требует развитого духа гражданственности. Принимая решения, касающиеся общественных проблем (иными словами, занимаясь политикой), граждане должны руководствоваться не просто соб­ственными краткосрочными интересами, но иметь в виду также общее благо (Offe, Preuss, 1991, р. 169). Эту способность, как считает Патнэм, развивает в людях участие в работе добровольных ассоциаций. Патнэм доказал (и в этом состоит его несомненная заслуга), что этот фактор весомее традиционных социально-экономических показателей, объясняющих механизм действия де­мократии. Но его выводы идут дальше. Он утверждает, что дух гражданствен­ности, отражением которого является удельный вес самоорганизованных струк­тур гражданского общества, объясняет, почему одни районы развиваются быстрее других в экономическом плане. Различия в развитии духа граждан­ственности в разных районах в большей степени объясняет состояние их ны­нешнего экономического развития, чем их исходное экономическое положение. Получается, что не экономическое развитие определяет дух гражданственнос­ти, а скорее, наоборот: дух гражданственности ведет к экономическому росту (и успешному функционированию демократических институтов). Таким обра­зом, выводы Патнэма резко отличаются от точки зрения М. Олсона, который утверждал, что страны со склоняющейся к упадку экономикой характеризуют­ся наличием чрезвычайно сильных групп интересов и ассоциаций, стремящих­ся использовать свое влияние для получения субсидий и тем самым подрываю­щих конкуренцию в экономической области (Olson, 1982).

В соответствии со взглядами Патнэма, участие в общественных организа­циях создает общественный капитал, способствующий установлению между гражданами отношений, основанных на доверии. Иными словами, люди охот­нее сотрудничают с соседями, будучи уверенными в том, что те также будут сотрудничать с ними. В различных проявлениях жизни ассоциаций связующий элемент формируется в виде норм, способствующих сотрудничеству. Выража­ясь языком экономистов, общественный капитал снижает затраты партнеров на взаимодействие, обеспечивающее успешное выполнение договорных обя­зательств (Coleman, 1990). Конкретно это означает, что в одном случае достиг­нутое соглашение может быть подкреплено рукопожатием, а в другом — вер­ность партнеров обязательствам, взятым на себя в соответствии с договором, закрепляется с помощью бесчисленных адвокатов и пачек страховых полисов. Представляется, что именно здесь кроется ответ на тот вопрос, к которому привлекли наше внимание сторонники теории игр, поскольку благодаря дея­тельности многочисленных общественных ассоциаций и широкой сети со­зданных ими связей отдельные люди создают общественный капитал, за счет которого решается проблема коллективного действия. В этом состоит то новое позитивное знание, которое было получено благодаря новаторскому исследо­ванию Патнэма. Одновременно он пришел к некоему отрезвляющему выводу о том, что достичь такого положения отнюдь не просто. Как бы то ни было, свойственная южной Италии низкая эффективность демократии и экономики и связанный с этим недостаток общественного капитала, находятся в состоянии устойчивого равновесия. Иными словами, от Палермо до Милана пролегает дистанция огромного размера.

Другой важный результат в этой области был получен Маргарет Леви, которая провела сравнение вольнонаемной воинской службы в военное время в пяти разных странах и выяснила, что предпочтения могут меняться не только на уровне микро-, но и макроинститутов. То, как функционируют государственные институты, непосредственно влияет на количество «молодых мужчин», которые готовы рисковать жизнью ради своей страны. Они должны быть уверены не только в том, что ведущаяся война является «справедливой», но и в том, что (а) справедливы институты, определяющие направленность политического курса, и (б) остальные граждане возьмут на себя справедли­вую долю испытаний (например правительство должно иметь соответствую­щие организации, правдиво информирующие людей о том, что делают дру­гие). Иначе говоря, в высшей степени героически и столь же бессмысленно поступит тот, кто вызовется защищать отчизну в одиночку. В этой классичес­кой проблеме коллективного действия характер макроинститутов призван из­менить индивидуальные предпочтения относительно вопроса, быть или не быть добровольцем (Levi, 1991; Margolis, 1984). Такой тип анализа с одинако­вым успехом может быть использован и для других общегосударственных программ, таких, как социальное страхование и сбор налогов, без которых невозможно их финансирование (Laurin, 1986; Rothstein, 1994).

В. Институциональная стабильность

Основополагающей характеристикой институтов является длительность их существования: они не могут быть изменены в одночасье по воле агентов. Это главный принцип всех школ институционального анализа. Если бы ин­ституты менялись так же часто, как властные структуры или иные суще­ствующие параллельно с ними социальные силы, потребность в институци­ональном анализе отпала бы сама собой (Krasner, 1984). Очевидно, что неко­торые институты, такие, как конституции, имеют чуть ли не священный характер. Почему же тогда институты продолжают сохраняться даже в том случае, когда они оказывают на власть и стратегию влияние, противопо­ложное интересам вовлеченных в процесс принятия решений действующих лиц? Как и следовало ожидать, разные теоретические подходы дают на этот вопрос неодинаковые ответы.

При экономическом подходе институциональный анализ проводится прежде всего исходя из того, что институты представляют собой точки равновесия, поскольку никто не заинтересован в том, чтобы изменять их. В этом смысле можно сказать, что они обладают способностью к самоусилению. Это может объясняться по-разному. Например существует аргумент «потраченных денег». Дело в том, что на обучение действующих в данных институциональных рам­ках агентов уже затрачено так много средств, что, хотя теоретически можно было бы найти более эффективные решения, понесенные расходы препят­ствуют проведению такого рода преобразований. Возможен и такой вариант, что, даже если изменения могли бы дать заинтересованным лицам некоторые выгоды краткосрочного плана, неопределенность долгосрочной перспективы удерживает их от изменения существующих институтов (Shepsle, 1986). Кроме того, стабильность основных институтов объясняется тем, что сам процесс проведения преобразований требует очень больших затрат. Даже в том случае, если каждый рациональный актор убедится в том, что определенные измене­ния соответствуют его интересам, то сам по себе факт проведения заведомо дорогостоящего ггроцесса институциональных преобразований неизбежно при­ведет к возникновению очередной проблемы коллективного действия.

Культурологический или исторический подход предполагает, что в боль­шинстве случаев институты выбирать не приходится. Институты уподобля­ются при этом многослойным коралловым рифам, и ни один агент, ни группа агентов не могут изменить их структуру в целом. Институты создава­лись на месте уже существующей институциональной системы в разные пе­риоды времени самыми разными агентами, руководствовавшимися различ­ными интересами. Индивиды не выбирают подходящие им институты, на­против, институты выбирают подходящих людей. В каждый данный период времени можно преобразовать лишь немногие отдельные переменные харак­теристики существующих институтов, в целом определяемых исторической традицией (Crouch, 1986).

Исторический институционализм объясняет институциональную стабиль­ность наличием власти. Власть предержащие стремятся изменить «правила игры» с тем, чтобы они в большей степени соответствовали их интересам, сводя­щимся к сохранению и упрочению этой власти. Реальное обладание каким-то агентом властью (будь то контроль над капиталом или контроль над организа­цией производителей) подкрепляется за счет дееспособности значимых для него институтов (например законов о собственности, благоприятствующих владельцам капитала; трудового законодательства, способствующего созда­нию профсоюзов) (Rothstein, 1992). Такая «подстраховка» власти, естествен­но, требует дополнительных затрат и чревата дополнительным риском, по­скольку в данном случае существующий институциональный порядок может быть подорван теми, кто обладает меньшей властью.

Г. Институты и процесс их изменения

Общепризнанно, что этот вопрос — наиболее уязвимое и сложное звено институционального анализа. Что касается окончательного заключения по нему, то оно нисколько не продвинулось вперед со времени утверждения К. Маркса о том, что «люди творят историю... в заданных обстоятельствах» (Przeworski, 1985). Кто же эти «люди» и что это за «обстоятельства», при которых они могут создавать или изменять политические институты? Как полагает Р. Гудин, ин­ституты могут меняться по трем разным причинам. Первая из них — чистая случайность или непредвиденные обстоятельства: взаимодействие различных институтов может привести к возникновению совершенно непредвиденного нового их типа. Вторая — эволюционные изменения: институты, оптимально удовлетворяющие требованиям определенного этапа исторического развития, просто выживают в результате действия некоего отборочного механизма. Третьей причиной изменения институтов могут стать намеренные стратегические действия агентов политического действия (Goodin, 1996).

Общий вопрос об отношениях «агентов поведения и структурных образо­ваний», рассматриваемых в качестве причины социального изменения, не­пременно присутствует как в институциональном, так и в любом другом виде социального анализа (Mouzelis, 1988; Koelbe, 1995). Сторонники экономичес­кого подхода, несмотря на заверения в создании неких микрооснов для ин­ституционального анализа, в своих объяснениях обычно не выходят за рамки чисто функционалистской трактовки возникновения и изменения институтов. «Потребность» в том или ином «объясняет» определенный институциональ­ный порядок (Hall, Toylor, 1996). Так, например, институты права, по их мнению, возникли в связи с потребностью купцов при заключении сделок получать информацию о кредитоспособности партнеров (Milgrom, North, Weingast, 1990). Институциональные сдвиги могут определяться, например, изменениями в ценообразовании, вызванными динамикой роста численности населения или внедрением технологических достижений (North, 1990). Пре­имущественное рассмотрение институтов в качестве того, что главным обра­зом принуждает индивидов делать выбор, затрудняет исследование институ­циональных изменений в рамках методологического индивидуализма. Такой подход, хотя отчасти и помогает понять потребность в институтах, но не объясняет, почему она удовлетворяется (Bates, 1988).

Немногим лучше в данном случае дело обстоит с историческим или куль­турологическим подходом. Их представители нередко дают интересные объяс­нения причин и следствий институциональных изменений в конкретных ис­торических ситуациях, однако это не приближает их к созданию общей тео­рии. Было доказано, что в определенные моменты отдельные политические акторы оказывались способными создать институты, которые в дальнейшем значительно усиливали их политическое могущество (ср.: Rothstein, 1996). В не­котором смысле политические акторы могут структурировать политическое будущее. Или иначе говоря, люди творят историю; политические акторы не просто «структурные винтики», которые обслуживают «потребности» более крупных социальных систем (ср.: Giddens, 1979). Тем не менее история изоби­лует примерами ошибок и просчетов, допущенных людьми в выборе типа института, который им следовало бы создать для дальнейшего развития их интересов (Lewin, 1988, ch. 3; Immergut, 1993; Rothstein, 1992).

Проблема взаимоотношений структуры и человеческого фактора, возни­кающая при анализе институциональных изменений, требует рассмотрения политических институтов в более узком смысле как формально установлен­ных правил. Дело в том, что институты — это такие правила, воздействие которых на отдельные действующие системы, а также возможные эффекты их влияния на более общие политические и социальные события, могут быть четко обозначены. Возникающий вопрос об источнике институциональных изменений является симптомом общей проблемы институционального анали­за, а именно: его серьезной теоретической недоразработанности. Утверждение о «важности политических институтов» ничего не говорит о том, какие институты важнее и для каких случаев. Институциональный подход обретает ценность лишь в рамках серьезной теории, позволяющей строить гипотезы о том, почему те или иные акторы, ресурсы и институты оказываются важнее других (Rothstein, 1992). Во все эпохи после окончания каменного века число политических институтов было необычайно велико, поэтому их анализ остро нуждается в теории, которая позволила бы объяснить, какие из них играют основополагающую роль в решении тех или иных вопросов.

Возможно, одной из самых насущных проблем политической науки явля­ется выработка четких представлений о последствиях институциональных из­менений. Ответив на вопрос о том, достаточно ли наших знаний о результатах деятельности тех или иных политических институтов, политическая наука сможет стать чем-то напоминающим систематизированную научную дисцип­лину. Этот вопрос был поставлен сравнительно недавно, когда многие страны Восточной Европы, Африки и Латинской Америки отошли от авторитарного способа правления и встали на путь демократического развития. В связи с этим перед политологами встал другой вполне обоснованный вопрос о том, известен ли нам наиболее подходящий тип институционального устройства, который мог бы обеспечить новым государствам демократическое правление (Przeworski, 1991), следует ли этим странам выбирать президентскую форму правления или парламентарную, однопалатный или двухпалатный парламент, многопартийную или двухпартийную систему и т.п. Как можно предполо­жить, в данном случае существует две диаметрально противоположные точки зрения. Одна из них сводится к тому, что нам достаточно много известно о действии различных институтов, чтобы заниматься такого рода социально-политическим проектированием. Так, в частности, доказано, что президентс­кий конституционализм гораздо меньше пригоден для консолидации демок­ратии, чем парламентские системы (Stepan, Skach, 1993). Парламентские си­стемы в сочетании с другими институтами, помогающими улаживать отноше­ния между противостоящими группировками, могут обеспечить демократическое правление и способствовать достижению социальной ста­бильности в раздираемых внутренними противоречиями обществах (Lijphart, 1984; Lewin, 1992). Различные корпоративные соглашения могут обеспечить мирное развитие трудовых отношений на предприятиях, одновременно сти­мулируя экономический рост (Goldthorpe, 1984; Katzenstein, 1985).

Противоположная точка зрения отражена в широко известном предостере­жении Ф. А. фон Хайека об опасности вмешательства в развитие общественных институтов извне (Hayek, 1949; Lundstrom, 1994). Наши знания о различных последствиях произвольных социальных преобразований попросту слишком ограничены, поэтому слишком велик риск совершения ошибок, ведущих к неожиданным, противоречивым и даже противоположным желаемым резуль­татам. По мнению Хайека, институты не конструируются, но, скорее, эволю­ционируют. Знания, которыми мы обладаем в настоящее время, не позволяют нам не только точно рассчитать, но даже приблизительно оценить различия между локальными и глобальными, краткосрочными и долговременными, частными и общими последствиями институциональных изменений (Elster, 1991). Кроме того, остается необъяснимым, почему институциональные согла­шения, нормально действующие в одних социально-экономических условиях, при других обстоятельствах могут привести к катастрофическим результа­там (Przeworski, 1991, р. 35 ff.). Многое из того, что принято называть «извес­тными истинами» применительно к политическим институтам, оказывается на деле несостоятельным. Ярким примером этого могут служить упоминавши­еся выше корпоративные организации, которые нередко вместо решения ста­рых экономических проблем и мирного развития трудовых отношений лишь создают новые (Lewin, 1992). Другим примером может служить электоральная система, при которой победа на выборах в данном избирательном округе обеспечивает всю полноту власти одной политической силе, что нередко име­ет следствием создание устойчивой двухпартийной системы.

Как полагает Й. Элстер, тот факт, что нам порой не хватает знаний, не служит препятствием к проведению произвольных институциональных пре­образований (Elster, 1991). Ведь в определенные исторические периоды, та­кие, как переход к демократии, просто невозможно обойтись без создания новых политических институтов (ср.: Przeworski, 1991). Элстер предлагает при институциональном строительстве исходить не из рационально инструмен­тальных соображений или предположений о возможных последствиях, о ко­торых мы слишком мало знаем, а из наших этических и нормативных пред­ставлений об институтах. Это значит, что при создании институтов следует руководствоваться определенными моральными принципами, например поня­тиями о справедливости, равенстве и человеческом достоинстве, которыми опе­рирует нормативная теория (Rawls, 1971; Dworkin, 1985; Barry, 1995).

С точки зрения теории игр, для обеспечения стабильности правления не­давно образовавшихся демократических правительств, новые политические институты должны давать стоявшим ранее у власти представителям автори­тарных режимов справедливую возможность отстаивать свои интересы, прини­мая участие в деятельности новых демократических политических институ­тов, или даже возможность вернуть себе в будущем политическую власть через механизм выборов (Przeworski, 1991). В этом случае, если силы, осуществ­ляющие демократические преобразования, создают новые демократические политические институты (например избирательную систему) для того, чтобы навсегда предотвратить возвращение к политической власти представителей старых антидемократических группировок, т.е. если они будут действовать как рациональные политические агенты, стремящиеся к получению для себя максимальных преимуществ, — дело может кончиться тем, что к власти вернутся те самые авторитарные силы, которые они стремились от власти отстранить. Поэтому при создании новых политических институтов следует руководствоваться принципами справедливости, а не инструментальной ра­циональности.